Слово Вокруг Петербурга

ГЕОГРАФИЯ

На Мортон-стрит – дом 44 – в Нью-Йорке – в Виллидже – Иосиф Бродский прожил 17 лет.

Улочка Мортон расположена в западной части Гринич-Виллидж*, значительно ниже 14-й улицы и немного ниже – южнее – знаменитой Кристофер-стрит. Одним концом Мортон упирается в Гудзон, другим – в Бликер-стрит, центральную артерию Виллиджа. Последние двадцать лет этот район – от Гудзона и до Шестой авеню – с запада на восток – и от Хаустон-стрит до 12-й улицы – с юга на север – все чаще именуют West Village, недавно даже появилась газета "Voice of the West Village".

Коренные нью-йоркцы никогда-никогда не используют полное географическое название и говорят просто – "Виллидж". Упоминание резиденции многих английских правителей и нулевого меридиана всегда опускается.

В Виллидже, если вы дружите или даже если просто общаетесь с ее обитателями, очень чувствуется, что ушедшее прошлое, существующее настоящее и возможное будущее – едины. Чувствуется, что вольнолюбивые традиции, индивидуализм и творческие устремления креативной, интеллектуальной прослойки мегаполиса, жившей и живущей в Виллидже, не изменились и не изменятся. Это ощущение разлито в воздухе, в общей атмосфере. В одежде, в манере разговаривать и улыбаться. В убеждениях и образе жизни. Village – это дух и гений, который веет, где хочет.

Я поселилась в Виллидже году в 80-м, сначала это был саблет. То есть я сняла квартиру не у владельца дома. а у жильцов. Позже – году в 83-м – я получила квартиру в Westbeth, в субсидированном доме для художественной интеллигенции. Жилье было недорогое, арендная плата и сейчас ниже рыночной, но недорогим его уже никак не назовешь. Поселившись в Westbeth, я стала соседкой Иосифа Бродского.

ИСТОРИЯ

С Иосифом я познакомилась году в 57-м или 58-м в доме Эллы Липпы, Лени Ентина, Гали Потраболовой и Ефима Славинского 1-го мая. К этому времени я уже знала его стихи, перепечатывала их по семь копий на стареньком "Ремингтоне". Позже переснимала для него сборники американской поэзии на пленку и часто предавала ему еще мокрые отпечатки, которые он потом раскладывал по всей своей крошечной комнате. Очень высоко ценила его. И понимала масштаб его личности – да-да – с самой первой встречи.

Иосиф с нежностью относился к моему первому мужу – Володе Герасимову, человеку энциклопедических знаний. Мы часто встречались в Публичной библиотеке на Фонтанке или на Садовой, а то и просто на Невском. По Невскому прогуливались все, особенно весной. Сидели в ресторане "Восточный" и на "Крыше": Вика Анцелович и Миша Беломлинский, Жанна и Гага Ковенчуки, писатели Федя Чирсков, Виктор Голявкин, Андрей Битов, Сережа Вольф, композитор Витя Лебедев и его жена, красавица Белла, Лева Поляков. Ездили компаниями в Солнечное, Комарово или Пушкин-Павловск: Нина Мохова и Леша Лифшиц (Лосев), Наташа Лебзак и Леня Виноградов, Рита Разумовская и Сережа Кулле, Володя Уфлянд и Галя Якушева, Миша Еремин, Миша Красильников, Миша Мейлах и Костя Азадовский. На электричках, машин тогда ни у кого не было.

Все питерские годы мы встречались в детском журнале "Костер", где работал Леша Лосев (Лифшиц), и одно время работала я – "парт-тайм" в отделе писем. В этом журнале было опубликовано детское стихотворение Иосифа Бродского "Баллада о маленьком буксире", которое, как мне кажется, было задумано как закадровый текст к короткометражному фильму". Однажды я привела в "Костер" Александра Галича, чтобы он спел для редакции. Почему-то возникла неловкая пауза.

– А ладно, – сказал Иосиф, – они стесняются. Давайте начну.

И он спел свою “Лили Марлен”, которая ему очень нравилась.

Как-то Александр Иванович, отец Иосифа, предложил мне работу лаборанта в фотолаборатории Института челюстно-лицевой хирургии около Петропавловской крепости. Работу, которую только что бросил Иосиф. Фотографы клиники фиксировали достижения отечественной медицины – сюда привозили больных со всего Союза, и врачи – точно – творили чудеса. Иосиф как-то рассказал мне, что ему пришлось снимать человека, которому медведь содрал лицо. И другого, которого ударила молния, и которому хирурги создавали новую физиономию. В клинике лежали дети с врожденными дефектами: без рук, без ног. Как и Иосиф, я не смогла там долго выдержать. Не здесь ли источник сведений о том, что Иосиф работал в морге, я об этом никогда от него не слышала. Эта работа научила меня ценить повседневную, заурядную, нормальную жизнь. И благодарить – не знаю кого – за свое обычное человеческое существование.

Еще через несколько лет, уже в начале 60-х, я работала и училась в Ленинградском Театральном Институте на Моховой – пять минут ходу от Пестеля, где жили Бродские. Иосиф частенько наведывался ко мне в здание Тенишевского училища, бывший ТЮЗ, где у меня была каморка-кабинетик. Учиться в Театральном вузе было непросто. Актерское и режиссерское расписание – с 9.00 до 21.00, а нам, театроведам, приходилось перелопачивать тонны книг. Мы изучали такие редкие предметы как источниковедение или теорию драмы. Нас снабжали списками обязательной литературы, которые надо было читать. Иначе – ни зачет не сдать, ни экзамен. Конечно же, львиное долю в этих списках занимали античные авторы: драматурги, поэты, историки и философы. У нас были замечательные педагоги, ученики Жирмунского и других космополитов из ЛГУ, иногда эти наши высокообразованные педагоги читали нам греческих и римских поэтов в оригинале.

Библиотека института была прекрасной, нравы либеральные: многие издания начала века можно было брать домой. Иосиф как-то заинтересовался переводами Анненского и Мережковского.

– Гиппиус и Мережковский жили в моем доме, – сказал Иосиф, – дай почитать.

Книги Иосиф потом сам сдал в библиотеку.

НЬЮ-ЙОРК

Когда я приехала в Штаты, то Иосиф, я думаю, считал естественным несколько опекать меня и помогать, как впрочем, он помогал, если не сотням, то десяткам своих питерских друзей и приятелей. У него на Мортон постоянно звонил телефон. И чтобы спокойно поговорить, нужно было либо телефон отключить, либо перейти во дворик, плотно прикрыв окна и двери. Либо – отправиться пить кофе в ближайшее заведение – мобильных телефонов еще не было.

Между нами в Нью-Йорке, вернее, еще раньше – в Венеции в 1977-м году, возникла определенная дистанция, которой не было в Ленинграде. Иосиф еще не получил "Нобеля", но знаменитым уже стал. О том, что он станет Нобелевским лауреатом, Иосиф говорил мне году в 60-м или 61-м, до ссылки. В Нью-Йорке у него катастрофически не хватало времени. Его рвали на части, многие – совсем незнакомые люди – от него чего-то хотели. Людмила Штерн ошибается, когда пишет, что Иосиф дружил только со "звездами". У него дома я видела Марину Темкину и покойного Сашу Сумеркина, переводчика Барри Рубина, русского врача, который практиковал в Бруклине и лечил Иосифа, к сожалению, не помню его фамилии, Иру и Юза Алешковских, Лену и Сергея Довлатовых, Петю Вайля и Эллу, Марину Рачко и Игоря Ефимова, Карла и Эллендею Профер, саму Люду Штерн, Гену Шмакова и так далее. Конечно, среди людей, с которыми Иосиф постоянно общался, были и Михаил Барышников, Сюзан Зонтаг. и Марк Стрэнд, и Дерек Уолкотт. Люди, с которыми ему было интересно и, я думаю, эмоционально комфортно.

VILLAGE & WEST VILLAGE

Итак, Иосиф Бродский в конце 70-х поселился в Виллидже, а я, его старинная приятельница, жила неподалеку.

Хочу немного рассказать о том, что представляет собой сейчас и представляла в 1977 году эта часть города. Я пишу эти заметки не в расчете на знатоков Большого Яблока: их можно – среди всех русских – и тут и там – перечислить по пальцам, а для тех, кто в Нью-Йорке никогда не был. Для тех, кто здесь был, но проездом. Для тех, кто живет в Бруклине или Нью-Джерси, и очень много работает.

В статьях, которые можно найти в Интернете по-русски да и по-английски, много фактических неточностей. Это не значит, что у меня абсолютно все выверено, но я стараюсь приблизиться к идеалу.

Когда-то, в начале 16-го века, на берегу Гудзона (в районе нынешней Gansevoort Street) существовало индейское поселение – Sapokanikan, переводится как tobacco field – табачное поле. Примерно в 1630 году на этих болотистых местах стали селиться голландцы и освобожденные рабы. Фермы, по свидетельству современников, окружали густые леса.

Исчезло индейское название, появилось голландское – Noortwyck – северный район или Groenwijck – pine district – сосновый район. Англичане захватили Новые Нидерланды в 1664 году, и на месте Groenwijck/Noortwyck образовалось что-то вроде большого села. Название стало английским и превратилось в Greenwich, произносится как GREN-itch, гриныч, что, к сожалению, не учитывается в русском написании (Гугл дает 4000 –Гриничей и 43900 – Гривничей). В официальных документах Grin'wich Village впервые упоминается в 1713 году.

В 1822 в Нью-Йорке разразилась эпидемия "желтого Джека", лихорадки, и многие жители из основного жилого массива, нынешнего даун-тауна, перебрались сюда. Потом были и другие эпидемии – народу в Виллидже прибывало. С середины 19-го века район начинает бурно застраивается и заселяться итальянцами и ирландцами.

В Виллидже до недавнего времени не было высоких зданий, это связывали с особенностями геологии района – болота, теперь же небоскребы построили. То ли технологии ушли вперед, то ли прежнее объяснение было неверным.

В начале 20-го века здесь обитали леваки-идеалисты, суфражистки, писатели, начиная с Марка Твена, – Юджин О'Нил, Уильям Фолкнер, знаменитая Айседора Дункан (точный адрес дома, где они жили с Есениным пока не могу найти), художники, и пр. и пр. богема. Гениальный провокатор, дадаист и сюрреалист Марсель Дюшан как-то запустил с арки на Вашингтон-сквер воздушные шары, провозглашая "Независимую Республику Гринвич-Виллидж".

В 50-е Виллидж облюбовали битники. Аллен Гинзберг устроил мне как-то экскурсию по Бликер-стрит и показывал ресторанчики и кафе, в которых они ночи напролет сиживали с моим любимым Джеком Керуаком. Аллен сказал, что они считали угол Бликер и МакДугал-стрит – центром вселенной.

В конце 60-х здесь проходили протесты людей с нетрадиционной ориентацией, но к концу 70-х, к тому времени, когда в Виллидже поселился Иосиф Бродский, бунтарства и эпатажа на улицах поубавилось, хотя криминогенная обстановка сохранилась. В 80-е цены на жилье подскочили. Бунтари переместились в Сохо и в "алфабетик-сити". Вилидж остыл, остепенился. Мортон-стрит стала весьма респектабельной "эрией".

Постепенно отсюда исчезли и все расположенные рядом типографии, занимавшие громадные индустриальные ангары, "принтинг дистрикт" испарился: в ангарах открылись гимнастические залы. Два года назад снесли старейшую двухэтажную фабрику чернил, которую можно было видеть из окна моей квартиры в Westbeth. Построили дом в двенадцать этажей, и – теперь прощай вид на Гудзон!

Иосиф за эти годы, что я была его соседкой, заходил ко мне по праздникам и красным датам. Часто он подолгу стоял у окна, и высунувшись насколько возможно, смотрел на Гудзон, на катера, буксиры, баржи и океанские лайнеры. Молчал. Курил. Мне Гудзон всегда напоминает Неву, Ленинград. Предполагаю, что ему – тоже.

МОРТОН-СТРИТ

Мортон-стрит, как и многие другие кварталы Нью-Йорка, застроена однотипными таунхаусами. Тownhouse – усеченное от “house in town” – дом в городе. Так называли дома лондонской знати, постоянно жившей в поместьях неподалеку от столицы. Строения были роскошными, добротными и солидными. Потом таунхаусы измельчали, и теперь – даже в Лондоне – довольно трудно отличить таунхаусы мелкой аристократии от домов британской высшей буржуазии.

В Новом Свете таунхаусы стали популярными в середине 19-го века. Потом они мутировали в пригородные "кондо" и получили имя "роухаусы". Таунхаусы – одинаковы: темный кирпич, что-то вроде высокого крыльца с чугунной решеткой, высокая парадная дверь, шесть-восемь окон по фасаду. Четыре этажа.

Я знаю двух владельцев подобных жилищ в Виллидже. Один получил его в наследство от подруги матери, а вторая – дочь всемирно известного художника-абстракциониста Уильяма де Кунинга. И там, и там интерьеры обставлены темной антикварной мебелью. Люстры, ковры. Очень спокойно и гармонично. И обязательно – какая-нибудь ультрасовременная деталь. Скажем, диодная работа Андрея Бартенева. Стоимость домов – миллионы.

БОТАНИЧЕСКОЕ

Мортон – уютная улочка, она расположена в стороне от туристических троп. Редкие машины. Как и везде в Виллидже, на Мортон много мощных, высоченных, без признаков старости или упадка деревьев.

Лет двадцать назад кто-то в Нью-Йорк-сити-парк- энд-рекриейшн-департмент принял решение засадить стриты и авеню Нью-Йорка декоративными, элегантными грушами. Цветут они дружно, плодов я никогда не видела. Весной кажется, что идешь по саду из средневековой миниатюры братьев Лимбург. Воображение рисует райские кущи и виды необыкновенные. В общем,

– Что мне шепчет куст бересклета?

– Хорошо пройтись без жилета!

Всего в Большом Яблоке, не считая парков и палисадников, растет около полумиллиона деревьев – их пересчитали четыре года назад. Если поставить эти деревья одно от другого на расстоянии 25 футов, то они образуют линию длиной поболее 2800 миль, а это – расстояние отсюда до Лас-Вегаса. Сейчас нью-йоркский мэр Блумберг обещает довести количество крон и стволов до миллиона. Рекордную отметку собираются пройти в 2017 году. Не такой уж и необозримый срок – семилетка. Блумберга поддерживают тысячи нью-йоркских добровольцев.

У дома 44 на Мортон-стрит растет лондонский гибридный платан, рядом – норвежский клен и гледичия обыкновенная. Березы, которая сейчас красуется во внутреннем дворике, при жизни Иосифа не было.

Около каждого крыльца на Мортон – палисадничек в два на полтора метра. На этой площади ухитряются соседствовать вечнозеленые самшиты, черные карликовые сосны и тиссы. По весне – в марте – цветут крокусы, нарциссы, тюльпаны. В апреле – магнолии. Осенью – дикие розы и какие-то еще неопознаннные мною, кустарники.

Иосиф терпеть не мог "цветочную срезку", букетов никому не дари л и сам не принимал. К микросадикам относился с абстрактным одобрением, глаз теплел.

ИЗ ЖИЗНИ

На Мортон Иосиф, когда позволяла погода, работал во дворе. Пил с гостями чай и кофе. Курил. На небольшом металлическом квадратном столе, рядом с рукописями и портативной пишущей машинкой ("Колибри" или "Olimpia?) сидела и мурлыкала Миссисипи.

Вечерами, вернувшись с работы, приходили друзья-соседи: Маша Воробьева, Марго Пикен, Эндрю Блейн и позже – секретарь Иосифа Энн Шелберг. Но "privacy" свято соблюдалось. Как? Ответить трудно. Тонкие, едва уловимые флюиды, язык жестов, никто никому не мешал, не докучал и не сидел на голове.

В день рождения народу собиралось много: друзья, приятели, коллеги, переводчики, студенты. Американцы, англичане, русские, итальянцы и так далее…

Некоторые свои публикации в "Нью-Йоркере" Бродский подписывал псевдонимом "F.F.Morton". Американские школьники часто в переписке вместо предлога "for" пишут четверку. Иосиф же поступил наоборот: 44 Mortom – F.F.Morton.

ОПЯТЬ ИСТОРИЧЕСКОЕ

От Иосифа я как-то услышала, что генерал Джейкоб Мортон, именем которого названа улица, был "замечательный старик и, что интересно, масон. Великий мастер Нью-Йоркской ложи". Далее Иосиф не пошел.

Генерал Джейкоб Мортон 30 лет трудился на благо города в разных ипостасях – среди прочего, был генерал-майором первой нью-йоркской милиции. Обладал прекрасными манерами и носил пудреный парик. Именно он во время инаугурации первого президента Америки брата-вольного каменщика Джорджа Вашингтона предоставил для церемонии алтарную Библию масонской ложи St. John, чем и прославился. На этой Библии давали клятву президенты: Эйзенхауэр (1953), Картер (1977), Буш-старший (1989), Буш-младший (2001). Библия хранится в Federal Hall в Нью-Йорке.

Не раз Иосиф сетовал, что в Нью-Йорке среди его американских знакомых нет эрудита, который бы, как питерский Володя Герасимов, знал про свой город все.

ЛИЧНОЕ

На Мортон-стрит, 44 Иосиф сначала занимал квартиру в полуподвальном этаже. Это были две комнаты: гостиная, спальня и крошечная кухня. В гостиной, она же кабинет, доминировало дубовое бюро начала века, сработанное, как говорил Иосиф, совместным шведско-американским предприятием. На книжных полках стояла энциклопедия Брокгауза и Эфрона. Диван, журнальный столик, кресло, стул, телевизор, приемник, он же музыкальный центр. Пластинки. Везде лежали книги на самых разных языках – ему присылали, и он сам покупал.

На бюро стояли фотографии Марии Моисеевны и Александра Ивановича, Марины Басмановой. Вы сами можете посмотреть на кабинет-гостиную Бродского, если зайдете на сайт Youtube.com, наберете фамилию "Бродский" или "Brodsky". Среди прочих роликов вы найдете "Brodsky in New York, 1989 года" в трех частях. Снимал покойный Женя Поротов, оператор из Петербурга, и я.

С Мортон-стрит связывается одна из многих мифических историй, которые создаются вокруг Иосифа. Пишут, что он на домофоне использовал псевдоним "Бакунин". Полная чепуха! В доме 44 жил реальный человек по фамилии Бакунин, никакого отношения не имеющий к известному анархисту. Семья этого человека продолжает жить на Мортон до сих пор. И, естественно, на домофоне остается фамилия "Бакунин". О Бакуниных мне рассказал Эндрю Блейн, владелец дома и сосед, близкий приятель Иосифа – все-таки бок о бок они прожили 17 лет.

Почему журналисты решили, что за этой надписью скрывался Бродский, не знаю. Факт сопровождается всяческими необязательными рассуждениями о том, подозревал Бродский или нет, что за ним следят, опасался он этого или нет... Иосиф, я думаю, предполагал, что за ним "присматривают", относился к этому спокойно, не обращал внимания. Но он всегда помнил, что "они" не пустили к нему родителей...

ВСЕ МЕНЯЕТСЯ

Иосиф на Мортон-стрит чувствовал себя комфортно – а кто бы не чувствовал? – и не то чтобы любил гулять по Виллиджу, но, направляясь, скажем, в Бликер-стрит Синема, кинотеатр повторного фильма, или в Нью-Йоркский Университет, где он преподавал, читал отдельные лекции и выступал с чтением стихов, или в любимый китайский ресторан напротив кинотеатра, шел пешком и любил знакомить своих спутников с кулинарными, архитектурными, литературными и прочими достопримечательностями района. Рассказывал, что на месте этого симпатичного садика когда-то была женская тюрьма или что у Марка Твена в квартире на Пятой авеню стоял бильярдный стол с зеленым суконным покрытием, а стены Твен распорядился выкрасить в красный цвет. Иосиф с гордостью старожила показывал, где надо покупать хлеб, где – сыры, где – пасту, а где – вяленые помидоры.

Однажды он сказал мне, что "пересек Нью-Йорк с запада на восток и обратно более 10 000 раз – вполне монашеская практика, медитация на ходу".

Все переменилось. Булочной – нет, семейный итальянский магазин сыров превратился в яппистый сырный бутик, китайский ресторан и кинотеатр исчезли. Вашингтон-сквер постоянно реконструируют, Нью-Йоркский университет расширился. Нет магазинчика пластинок на Гринич-авеню, который держала парочка седоволосых хиппи. Здесь можно было найти "все", Иосиф подолгу рылся в пыльных коробках с "пластами". Нет и "винтажного стора" на Бликер, где Иосиф любил примерять кепки и рассматривать галстуки, хотя "шоппинг" терпеть не мог.

КАФЕ

В Нью-Йорке у Иосифа было несколько любимых кафе: Cafe Reggio в Виллидже на МакДугал, Cafe Borgia – в Сохо (это кафе переехало) и Саfe – (не помню название) – на Hudson-street, которого уже нет.

В Reggio мы иногда садились за столик на улице, иногда – внутри. "Это заведение, – сказал мне Иосиф, когда мы пришли туда на второй день моей жизни в Нью-Йорке, – любили все битники и другие литераторы. Здесь бывал и Берроуз, и Керуак, и Корсо, и Диана ди Примо, и Питер Орловски, и все остальные".

Reggio – вполне европейская кафешка, с неплохим капучино, прекрасным набором травяных чаев и итальянскими десертами. Когда-то на этом месте была парикмахерская, и раз клиент сказал мастеру: "Ты стрижешь прекрасно, но твой кофе – выше всяких похвал. Открой кафе – и ты разбогатеешь".

Дело было в 1927 году. Как ни странно, Доминик Паризи, парикмахер, последовал совету и не разорился. Он потратил все свои сбережения, выписав из Италии машину, которая готовила "настоящий капучино". Эта машина и сейчас украшает интерьер кафе, стены которого увешаны полотнами старых мастеров – школа Караваджо, итальянский Ренессанс, среди них можно обнаружить русскую темную икону.

Все столики и стулья разномастные. Некоторые столешницы из мрамора. Есть железные стулья. Официанты дружелюбны и приветливы. Часто это девочки и мальчики из России.

Нынешний владелец кафе – Фабрицио, кажется, сын Доминика Паризи. Поговорить с ним не удалось – он в Италии и неизвестно, когда вернется в Нью-Йорк. В интервью, которое я год назад слышала по радио, Фабрицио рассказывал, что Иосиф бывал у него в кафе раз пять в неделю. Пил "маленький двойной". Что всегда что-то забывал: то кошелек, то очки, сказал Паризи. По- моему, это дань Паризи стандартному представлению о гении, рассеянном и погруженном в свои видения. При мне ничего такого никогда не случалось. Но раз я забыла в кафе сумку – мы шли уже минут пять, когда я спохватилась. Вернулись – сумка спокойно висела на спинке дивана у входа за дверью справа. "Ну, вот, сама видишь, поголовная честность..."

Однажды мы сидели с Иосифом в Reggio на улице. Июнь, жара и духота несусветные. Вокруг толпы, все столики заняты. Час ночи или даже два. Вдруг к нашему столику, таща за собой стул, протискивается высокий блондин, симпатичный такой, и спрашивает, не может ли он к нам присоединиться? О.К.

Молодой человек садится и говорит, что он – член террористической группировки "Красные бригады". Немецкий акцент, исторические подробности, эмоции. Я обалдеваю. Речь блондина льется и льется – Иосиф внимательно слушает. Минут через пять Иосиф перебивает парня: "Слушай, ты поешь, как соловей. Хватит бомбы бросать, чувак, пиши романы. Шутка".

– Как ты думаешь, – спросил он меня на пороге моего дома на углу Бетюн и Вашингтон-стрит, прежде чем попрощаться, – этот золдатен, обкурившись, импровизировал или еще что? Странная история, а?

Публикуется по тексту, предоставленному Наташей Шарымовой в 2010 году.
Наташа Шарымова. "Слово". Нью-Йорк. 2010

* Википедия. Гри́нвич-Ви́ллидж (точнее Гре́нич-Виллидж; англ. Greenwich Village),
или просто «Виллидж» (англ. village — деревня, посёлок).